Дети блокады и дети XXI века: диалог через годы
«Седьмая перемена» решила рассказать о блокадниках. В те годы они были детьми, а наши корреспонденты – дети XXI века. Отсюда прием – юные журналисты перемещаются в прошлое и встречаются там со своими ровесниками. Встречи проходили в течение года, с марта 2019 года по март 2020 года.
Валя и Настя
— Привет, как тебя зовут?
— Валя.
— А меня Настя. Сколько тебе лет?
— 12. А тебе?
— 13.
— Ты откуда такая?!
— Из будущего.
— Ог-о-о!!! Разве такое бывает?!
— Если сильно захочешь, бывает.
— Ты захотела?
— Это мой долг перед тобой.
— Ух ты! У вас в будущем все такие сознательные?!
— Мы разные. Вы живете в этой комнатке?
— Да.
— Там лежит твоя мама?
— Она спит. Давай выйдем! Смотри, это общая кухня, плита.
— Как в наших коммуналках.
— Здесь, в Кудрово, у нас был дом. Папа построил его в 1941 году и ушел на фронт. Воевал рядом, погиб. У нас тут зенитки стоят, cклад боеприпасов, наш дом был недалеко от него. Они сбросили бомбу, попало на наше сено, и все загорелось. Мама только детей успела спасти. Нам дали комнату в двухэтажном доме.
— А сколько вас?
— У меня два брата.
— У меня тоже, младшие.
— А у меня старший и младший. Старший учился в ПТУ, сейчас работает на ГЭС. А младшего увезли во Всеволожск, в круглосуточные ясли.
— Почему увезли?
— Мама «села на ноги».
— Как понять?
— У нее отказали ноги, полиартрит. Мама работала на железной дороге, было тяжело, а еще носила торф для отопления дома, три километра тащила мешки. А я сидела с грудным братиком. Ему выписали питание (молоко, творожок), я его забирала, но не хватало. Он хочет кушать, а дать нечего. Как начнет реветь! Кончик своего языка ему суну, он сосет, и так больно сделается…
— Теперь мама все время дома?
— Да. Поэтому я везде хожу. Военные карточки отовариваю только в Яблоновке. Там лучше продукты, у нас хлеб берешь, а он съеден внутри крысами. Если лапшу возьмешь, варишь, а на дно посмотришь – говешки черные от крыс. И все равно эту лапшу едим…
— Еды не хватает?
— У нас в доме было все — картошка, папа запас сухари, сушки и всякий жмых — овсяный, гороховый, льняной.
— Что такое жмых?
— Это такая большая плитка, она пахнет семечками. Гороховый жмых желтый, а из семечек — серый. Мама отрезала от плитки куски и запаривала в чугуне. Мы ели, добавляли в хлеб.
— Тут запасов уже нет?
— Да. Сначала нас поселили на втором этаже, в комнате была печка-буржуйка. Мама заставляла молоть мясорубкой овес, а он неочищенный был, с шелухой. Пекли лепешки, от них было больно в туалет ходить.
Детей в летной столовой подкармливают. Дают сахар-песочек, завернутый по 20 грамм в кулечках. Или кусочки узенького хлеба. А еще я ношу на батареи молоко для бойцов.
— Где его берешь?
– Дают хозяйки. У нас раньше тоже корова была, но ее взяли в армию.
— ?
— Солдат кормить! Так вот, я молоко приношу, а бойцы меня угощают хлебом, консервами – там горох и гречка с мясом.
— Как с новыми соседями живете?
— Тут ни у кого замка нет. Никто спорит, не ругается. Когда получаем на карточки хлеб, мама распределяет его надолго. А другие съедают сразу. Потом идут – нет этого, нет того.
— Мама режет хлеб кусочками?
— Да
— Сколько в день получается?
— Сначала на военные карточки давали много хлеба, а потом обрезали. Было по 800 и 500 грамм, а теперь 125…
— Ты голодная?
— Нет. Я очень мало ем.
— Я тоже.
— Кусочка хлеба и стакана воды хватает. Поэтому я худая.
— Я тоже худая.
— У нас тут вообще полных нет. Учительница вообще изможденная. Недавно форточку открыла, смотрит на улицу и говорит: «Полетели, полетели!»
— Она с ума сошла?
— Это от голода. Многие жуют разную траву, коренья, которые есть нельзя, это влияет на разум. Мы учителей любим, они на втором месте после мамы. В городе вообще плохо, а у нас и в блокаду морковку, турнепс и другие овощи садят. Земля чистая, мы поскоблим стеклышком морковочку, брюквочку и едим.
— Живот не болит?
— Нет. И поноса нет. У других бывает.
— А почему морковку не моете? Вода у вас есть?
— Водокачка не работает. Берем воду из речки Оккервиль, она чистая, можно пить. Зимой колем лед, последние два года река до самого дна промерзала.
— А где моетесь?
— У нас есть баня, она около реки. В субботу моются мужчины, в воскресенье женщины и дети, или наоборот.
— Вы каждый день в школу ходите?
— Да. Она в деревянном доме. Нас немного, учитель на два класса. У нас четыре урока.
— У тебя есть игрушки?
— Были куклы. Я шила им платья, но все игрушки сгорели вместе с домом. Мы в фантики играем, в стеклышки, находим их в мусоре, который из города привозят. Играем в лапту, прятки. Зимой с мальчишками делаем из снега всякие городки, дома, комнаты, играем в семьи.
— Твое детство закончилось?
— Какое бы оно ни было, это детство.
— У тебя есть подружка?
— Да, Зоя.
— Вы смеетесь?
— Конечно, мы же дети.
— Книги читаешь?
— Люблю Пушкина, книжку «Марийкино счастье». В школе всегда запеваю, но стесняюсь.
— А кино вам показывают?
— Да, в сараях, передвижки приезжают. Сначала идет журнал, а потом кино.
— У вас и улицы убирают?
— Даже стелют доски, чтобы пройти до магазина.
— Что самое страшное?
— Когда привозят убитых обгорелых летчиков. Они завернуты, нам страшно, но мы бежим и смотрим… На кладбище зимой трупы привезли и снегом присыпали. Кто-то взял и поставил покойницу, только косы развеваются на ветру. Мне они все время видятся, косы эти…
— И так страшно, а они…
— Нет, люди у нас дружные, трудолюбивые. Мы победим, потому что любим свою землю. Этим и живем. Родина у нас горбатая, лохматая, но она наша. Наша!
— Я это запомню!
— У нас в голове забота, а вы о хлебе не думаете. Вы счастливые! Бог даст, в вашей жизни никогда не будет такого, как у нас!
— Спасибо тебе!
— Тебе спасибо! Встретимся в будущем!
В прошлом побывала Анастасия Томкив.
P.S. После войны Валя Котова, Валентина Владимировна Архипова, работала в колхозе, в торговле. До 30 лет у нее было малокровие. Свое здоровье «собрала» только к 40 годам. Сейчас живет в Южном, полна сил, неисправимая оптимистка…
Соня и Лиза
— Где это мы?
— В Разливе, возле шалаша Ленина.
— Ты тут все знаешь?
— Конечно, наш дом на этой улице. Мы недавно в него вернулись.
— Откуда?
— Из эвакуации. Как только сняли блокаду, сразу поехали домой.
— Покажешь свой дом!
— Пойдем!
— Вы всегда жили в Сестрорецке?
— Мой папа военный, он служил в Литве на аэродроме. Мы на лето приехали к дедушке с бабушкой.
— Вы с мамой?
— Мама, я и моя старшая сестра Лариса. Мы пошли в школу, а семь лет мне исполнилось только в сентябре.
— Вы учились?!
— Да, а линия фронта была рядом, она шла по реке Сестре…
— Вас сразу эвакуировали?
— Нет, мы пережили здесь страшную зиму. Мама каждую неделю ходила пешком в Ленинград, там отоваривала карточки.
— Пайка хватало?
— Нет, его обрезали. Мы что-то выращивали в огороде, но у нас мало земли. Корова была, но ее не стало. Мы варили клейстер. У Ларисы была дистрофия. Как-то раз мама принесла паек, а сестра уже плохо ходила, лежала, но доползла и наелась всего этого, ей стало плохо. Чуть не умерла.
— Надо было все спрятать!
— Надо, но не ожидали, что она доберется до еды, Лариса была очень худая, без сил.
— А ты какая-то пухленькая.
— Это так кажется, у меня врожденный порок сердца, говорят, поэтому так и выгляжу. Круглое лицо и щеки меня чуть не сгубили.
— ?
— Ой, не знаю, поймешь ли… Я шла по улице, и какие-то люди стали меня заманивать.
— Куда?
— Это страшно, Лиза, но в те голодные дни люди охотились за людьми…
— Ужас…
— Меня спасла соседка. Она закричала и те люди убежали. Мама потом меня сильно ругала, говорила, что не надо ходить одной. Она очень боялась меня потерять — две моих сестренки, Женечка и Алочка, они родились в начале войны, умерли от голода…
— Вас эвакуировали по Дороге жизни?
— Да, но не зимой по льду, а летом 1942 года на барже. Нас бомбили, бомбы взрывались рядом, было очень страшно…
— А почему ночью не плыли?
— Так лето же, долго светло…
— Куда вас привезли?
— В Алтайский край, на станцию Рубцовскую. Мы жили в доме у местных. Муж хозяйки был на войне, в семье были двое детей нашего возраста. К нам все очень хорошо относились, мы играли, но часто было жутко.
— Чего боялась?
— Зима была очень лютая, и волки подходили прямо к избе. Я тряслась, а деревенские не боялись, они привычные.
— А мама с сестрой?
— Cестра тоже дрожала, а маме некогда было, она работала и уставала. Ездила на машинах по деревнями, собирала зерно. Привозили его на станцию, а оттуда отправляли в Москву.
— Домой с радостью вернулись?
— Бабушка нас обняла и заплакала. Дедушка блокаду не пережил. А вот и наш дом, улица 6-я Тарховская, 42.
— Там кто-то есть?
— Не бойся, никого нет. Все ушли по делам. Заходи!
— Это ваши игрушки?
— Да, мы с сестрой их шьем. Это мишка, а это кукла…
В прошлом побывала Елизавета Савиновская.
P.S. После войны Соня вышла замуж, жила в Петергофе. Родила и воспитала двух дочерей. Работала сборщицей на часовом заводе. Все время вспоминала Алтай, хотела съездить в Рубцовск, увидеть людей, которые приняли и согрели их в те годы. Но этому не суждено было сбыться. В 44 года София Геннадьевна упала и сильно ушиблась, ее парализовало. Сейчас живет в Южном вместе с дочерью Любовью Евгеньевной.
София Геннадьевна Поваренкина уже не может ходить, все делает одной левой рукой, говорит неразборчиво, но она смотрит телевизор, имеет активную жизненную позицию. И смеется, как девчонка. А ее глаза удивительно выразительны. Они горят огнем жизни!..
Леля и Маша
— Ты из Янино?
— Мы в этом доме у тети живем!
— Тут и лавочка есть. Давай посидим!
— Давай! У полисадника не жарко.
— А почему вы не дома?
— Вернулись из эвакуации, а дальше Мельничного ручья не пускают, нас проверяют.
— Почему?
— Мама говорит, что на Ладоге запретная зона, там стоят военные.
— А ваш дом на озере?
— Нет, возле Рахьи, в 12-м поселке. Когда началась блокада мама была торфушкой, папа ушел на войну. А мы остались в бараке.
— Это такой дом?
— Это длинное-длинное помещение — кровать, кровать, кровать и никаких перегородок. Есть только занавески – простыни или какие-то тряпки.
— И как вы жили?
— Было очень голодно, мы начали пухнуть. Там же один торф, никакого хозяйства. А мама еще родила моего брата Женю. В конце марта 1942 года ему было восемь месяцев, и нас просто силой заставили уезжать. Помню суматоху, шум и гам.
— Вас в марте через Ладогу везли?
— Там много народу было. В Рахье высаживали людей, которые ехали из Ленинграда и по узкоколейке везли через наш поселок. Тех, кто умирал, хоронили рядом с дорогой.
Нас привезли по узкоколейке в Коккорево. Там был барак, в котором мы ждали полуторку на Кабону – это уже на другой стороне Ладоги. Мама посадила меня на котуль.
— Это что такое?
— Cвязка вещей – котомка, куль. Что могли, то и взяли с собой. Мама говорит: «Леля, сиди и смотри, чтобы у Жени соска не вываливались, и он не плакал». Сказала и ушла раздобыть какую-нибудь еду. Я осталась с братом и очень боялась. Сидела и ревела.
— А Женя плакал?
— Нет. Он тихо лежал рядом. Чтобы ребенок не плакал, ему давали в рот соску из тряпочки или марли. В нее клали жеванный хлеб.
— А если его не было?
— Хлеб был. Когда эвакуировали, еду давали.
— Женя был сытым?
— Тогда никто не был сытым. Как объяснила мама, от того, что хочешь есть, хочется спать. Было одно желание – притулиться и забыться.
— Вы ехали по льду?
— Да, в марте он еще держался, но все колеса были в воде. А еще нас бомбили, и полуторки уходили под лед.
— Куда вас отправили из Кобоны?
— В Воронежскую область, в район города Калач, нам фашистов не было. Когда привезли в деревню, там была одна грязь. Шел апрель 42 года.
— К кому поселили?
— К бабушке и дедушке, маминым родителям.
— Вам повезло!
— Да, мы приехали к своим. Бабушке и дедушке было около 50 лет. Там был колхоз, мама сразу пошла на работу, размеряла поля шагающим треугольником.
— В колхозе было уже посытнее?
— Куда там! Тоже нечего было есть. Жене стало очень плохо, и он умер… Так его жалко…
— Не плач, Леля!
— Спасибо, Маша. Я больше не могу говорить. Приходи сюда завтра.
— Хорошо!
***
— Привет, Леля! Давно тебя жду!
— Раньше не могла убежать.
— Расскажи про деревню в эвакуации.
— Мы приехали к маминым родителям. Они живут в мазанке.
— ?
— Это дом из веток, камыша или соломы, обмазанный глиной с кизяком.
— С чем?!
— С высушенными коровьими «лепешками». Крыша соломенная и два маленьких окна. Пол тоже из кизяка. Его мажут глиной и посыпают песком, чтобы было красиво. Есть большая русская печка. Стоят скамейки и длинный стол.
— А где спят?
— На общей широкой лежанке. А еще есть полати, это такой настил под потолком, туда с печки забираются. В доме нет электричества, они зажигают лучину — тонкую длинную щепку. Это делают все время — в Воронежской области не бывает белых ночей, очень рано темнеет. Бабушка в такие часы прядет, а потом вяжет. Я тоже научилась вязать.
— Что еще удивило?
— Там нет никакого мыла! Одежду стирают золой. Когда ее настаивают, получался щелок, им и голову моют.
— У тебя там появились друзья?
— Местные дети меня сразу разули и раздели.
— Ничего себе!
— Я была по-городскому одета, в плюшевой шубейке, ботинках. А у них вообще ничего нет, одежда из мешковины, все босые. Попросили померять, надели и убежали. А я сидела на чужой печке. Меня кое-как нашли. Потом и одежду отыскали.
— В деревне молоко пили?
— Нет там коров — нечем кормить. Местные дерутся за траву для них. Cамое вкусное — моченый терн (терновник, слива) в своем соку. Есть мельница, где мелют крупу, а потом пекут хлеб. Растут поля подсолнухов, из них выжимают растительное масло. Но чаще все едят тюрю – похлебку из воды, соли и хлеба. В нее добавляют масло и режут траву.
— Укроп и другую зелень?
— Нет. Там растет трава типа осоки. От земли идет зеленая, а в земле светло-зеленая, мы эту часть и брали. А весной срывали и съедали всю поросль малины, это вкусно. Один раз я пришла домой и принесла пустые колоски. Бабушка меня отругала: «Тут ничего нет, а ты Женю бросила!»
— Младшего брата.
— Да. Жене было восемь месяцев, ему в деревне стало очень плохо, и он умер. Мне его очень жалко…
— Как вы узнали о Победе?
— В деревне нет радио, «тарелок» на столбах. Как-то бежит женщина в фуфайке и кричит: «Война кончилась!!!» Но папа нас забрал только в начале 1946 года – он не сразу пришел с фронта. Когда в первый раз приехал в деревню, я сидела на печке, отец дал мне хлеб, четвертинку. Я его съела как конфетку. Такого хлеба в деревне не видели, он был замороженный.
— Леля, ты где?! Иди домой, тебя мама ищет! Вам квартиру дали!
— Я побежала! Буду тебя помнить!
— Спасибо! Береги себя!
В прошлом побывала Мария Кирьянова.
Галя и Кристина
— Я потеряла тебя! Ты где была?!
— На родине в Костромской области.
— Навсегда вернулась?
— Да, сейчас няньчу вот эту девочку.
— Ты ведь случайно стала блокадницей.
— В 1941 году мама, два брата, сестра и я приехали в гости к тете в Колбино. В начале войны маму направили в Рахью «на торфа». Жили в бараке рядом с деревней Проба. Мама работала торфушкой, братья присматривали за мной и ходили в школу.
— А где был папа?
— Он ушел на фронт, присылал нам письма. В 1942 году погиб. Когда пришла похоронка, я сидела возле печки-буржуйки и плакала. «Ты что, понимаешь, что папа погиб?» — удивилась мама. Я совсем маленькая была, очень сильно болела. Все время кушать хотела и спала. Мама думала, что потеряет меня…
— Как вы выживали?
— Братья ходили на поля, выкапывали картошку, которая оставалась после уборки. Она была как крахмал. В Пробе брат с сестрой ходили в лес, грибы, ягоды приносили. Мама грибы варила, а для варенья не было сахара. Еще зелень разную ели, она спасала. Хлеба было мало, только тот, что выдавали. Мы обитали и в Колбино. В Колтушах в институте физиологии готовили еду для военных. Туда стали бегать дети.
— Зачем?
— Там работал дядя Вася, он мыл солдатские котлы, но не начинал этого делать, пока ребята не соскребут то, что пригорело. Они все это несли домой. Многие выжили за счет этого, но мой брат все равно умер от голода. Когда блокаду сняли, паек прибавили.
Мы прожили в Пробе до 1946 года, а потом уехали в Костромскую область, где мама вышла замуж за мужчину, который старше ее почти на 30 лет. Мы его называем дедушкой. Добрый человек, всегда идет домой и откуда-то тащит дрова. Но главное — очень хороший печник.
— В деревне жить полегче?
— Там больше зелени и молока. Стали картошку сажать, репу, морковь. 25 соток вручную копают – нет ни лошадей, ничего! Мама работает на ферме. Домой молоко уносить – Боже упаси, но можно прибежать и попить. Там все и «пасутся». Дети доят, носят траву. И я ожила! В 10 лет пошла в школу, до этого была слабой. Сестра и брат по четыре класса кончили и пошли работать, брат в 12 лет, сестра в 14.
— Почему ты вернулась?
— В колхозе трудодни, люди работают за палочки.
— За что?!
— Деньги не платят, только отмечают выход на работу, потом за это должны что-то давать. После 16 лет из колхоза никуда не уедешь, вот я и сбежала…
В прошлом побывала Кристина Мокроусова.
P.S. В Ленинграде Галя получила паспорт, поступила в ФЗО, стала маляром. Вышла замуж, они вернулись в Колбино, вырастили трех сыновей. Работала в охране, в детских садах, пожарным инструктором. Сейчас Галина Михайловна Гаева живет в Южном, бывает в нашей школе.
Гена и Матвей
— А что это у тебе на голове?
— Тюбетейка, сейчас все ее носят.
— А где мы?
— Это деревня Мартыновка под Ленинградом, рядом с Коломягами.
— Что ты здесь делаешь?
— Еду добываю. Тут военнопленные немцы строят элеватор. И мы к ним ходим. Они нам монетки дают, гречневой кашей кормят.
— В котелках?
— Нет здесь котелков, и бумаги нет. Выносят там кашу в лопушке.
— В чем?
— Ну, лопух, Матвей, растение такое, лист большой!
— Гена, это же немцы, фашисты!!!
— Мы поначалу с ненавистью на них смотрели. У нас у всех отцы погибли! Но это не фашисты, они показывали фотографии своих детей.
— Смотри, они что-то выносят!
— За этим мы и идем! У них сегодня рыбный день. И они выносят головы, кости. А мы их забираем. Ты подожди, я сейчас…
— Взял?
— Ага, теперь домой.
— Ты ленинградец?
— Да, из роддома на проспекте Газа. Мы жили в двухэтажном доме на Обводном канале. Дедушка и папа работали в Балтийском морском пароходстве. Папу еще до войны призвали в армию. Он ушел и не вернулся. Когда началась блокада нас было четверо — дедушка, бабушка, мама и я. Во дворе сидел немолодой дяденька. Наваливался на трость и смотрел на детей. «Рая, — сказал он маме, — у тебя Генка такой жирненький». После этих слов она меня этому деду больше не показывала. Он людоедом был.
— Ты как-то просто об этом говоришь.
— Иначе сойдешь с ума – столько всего творится! В сентябре 1941 года в наш дом попал снаряд, немцы обстреливали город из дальнобойных орудий с Пулковских высот. Снаряд прилетел прямо в нашу квартиру!
— Ты там был?!
— Нет, я находился на Лиговке у тети. Мама пошла в ларек отоваривать карточки, тогда были большие очереди. Бабушка лежала в кровати, а дедушка пошел выносить мусорное ведро. Возвращается, а тут такое… Вроде осколки их не достали, но они умерли в один день. От испуга. Бабушке было 54 года, дедушка на 10 лет старше.
В разбомбленной квартире жить было невозможно, и мы с мамой переселились на Лиговку, к маминой родной сестре.
— Голодали?
— Я все время хотелось есть! А нечего не было, хлеба мало. Муж моей тети был военным шофером. И приехал на побывку в Ленинград, привез сухариков, картошки. Сухари разделили на всех. Они свои успели съесть, а я приберег, спрятал под матрас и выдавал по одному. Меня за это любили.
— Что еще ели?
— Мама делала лепешки из лебеды.
— Что у них за вкус?
— Да никакого вкуса! Пресные.
— Жира не было?
— У мамы и тети лежали небольшие запасы рыбьего жира.
— Того самого?
— Да, его детям дают, а мы на нем пекли лепешки.
— Сладкое было?
— Нет, только соска…
— Помнишь авианалеты?
— Такое не забудешь! Во время воздушной тревоги мама меня хватала, заворачивала в одеяло, и мы неслись в бомбоубежище. На Обводном оно было в большом здании рядом и в Доме культуры Цюрупы.
— Страшно было?
— Я не все понимал. На улице много людей, все бегут. Небо светлое от прожекторов, их перекрестным светом сбивали с толку самолеты. Когда они бросали зажигательные бомбы, начинались пожары.
— Потом стал больше понимать?
— В пять лет, когда мы жили на Лиговке, я стал добытчиком. В Ленинграде тогда нечем было топить печки, и я заготавливал дрова.
— Где?
— Мы ходили туда, где стояли поезда. Я брал какую-нибудь палку, тащил ее в свой двор и там рубил. У меня был немецкий топорик с красной ручкой, он висел на поясе слева.
— После блокады легче стало?
— Меня и других детей отправили на два месяца в Саратовскую область, в деревню Федоровку.
— Зачем?
— На откармливание. Про меня говорили, что могу не доехать, совсем был доходной. Нас посадили на пароход и сразу стали кормить. У всех заболели животы, начался понос. Говорят, пшенная каша была недоваренная, но, скорее, наши организмы были просто не приспособлены к пище.
— Как вас встретили?
— Очень хорошо. Поселили в семьи, я попал к тете Дуне. Ее 18-летний сын немножко поиздевался надо мной. Мы пошли на рыбалку, и он говорит: «Я тебя за ухо на крючок повешу».
Мы там полгода жили. Они держали корову, молоко было, яички и все, все. Тетя Дуня меня очень любила, подкармливала. Когда нас привезли в Ленинград, здесь было голодно. Я сразу это почувствовал.
После войны мы с мамой жили на Лиговке, в большой квартире на пятом этаже. Там была тетя Ася, дядя Саша, мама дяди Саши и его сестры. А маленький был один я.
Мама работала слесарем на кораблестроительном заводе. Она стала жить с другим мужчиной. Родились двойняшки, две девочки. Кроватей не было, мы спали на топчанах валетом. У сестер началось воспаление легких, тогда зябко было, не топили. Они умерли от холода и голода, Любочка остыла у меня в ногах.
Я тоже переохладился, заболел двусторонним воспалением легких. Лежал в больнице педиатрического института.
— Ты уже учился?
— В школу пошел в девять лет. Бумаги не было, мы делали тетради из кульков. Учебник один на троих. Писали сначала химическим карандашом, а потом ручками с перышком, оно называлось уточка 87. Ну вот, Матвей, мы и добрались до места.
— Мне пора возвращаться. Спасибо тебе, Гена, за все!
— И тебе спасибо! Живите там без войн. Любите мам и пап, дедушек и бабушек и друг друга, хорошо относитесь к девочкам. Будьте добрыми, никогда ни над кем не насмехайтесь. Если человеку трудно, с ним надо поговорить. Вот ты со мной пообщался, мне это очень приятно. Так и твоему сверстнику из вашего времени…
В прошлом побывал Матвей Дуров.
P.S. Гену Обелевича всю жизнь называли цыганенком, Генкой цыганом, в молодости пел. Мама у него русская, а отца подкинули, кто он по национальности, неизвестно. Борис Обелевич был танкистом, в последнем письме писал: «Завтра в бой, сына тебе придется воспитывать одной».
Гена закончил 4 класса, пошел в ремесленное училище. В 14 лет стал слесарем-ремонтником, трудился на заводах Энгельса и 77-м. Служил в морских погранвойсках. Окончил морское училище и вслед за дедушкой и отцом пошел в Балтийское морское пароходство, где отработал 30 лет. Геннадий Борисович был механиком, не раз огибал Земной шар. «Даже с Мадагаскара звонил», — смеется жена Марина Сергеевна. Их сыну 58 лет, он врач. В Южном Обелевичи — известная, уважаемая семья. Марина Сергеевна – заместитель председателя совета ветеранов микрорайона.
Геннадий Борисович переживает, что не успел отблагодарить людей, у которых жил в Саратовской области. Дом на Обводном канале, в котором он жил в блокаду, до сих пор стоит. Его восстановили, но окна Гены уже не настоящее, а имитационное…
Тамара и Севара
— Я Томка, а это Валька.
— А я Севара.
— Что это за имя?
— Узбекское.
— Ух ты! Садись!
— А почему вы на кухне?
— Мне тут лучше.
— Дома холодно?
— Нет, тепло, буржуйка топится, но там мачеха.
— А мама где?
— Ее убило.
— Бомбой?
— Нет, на стройке что-то упало. А бомбят тут много. Наш барак – рядом с пятой ГЭС, она дает городу свет, вот немцы и хотят ее заглушить.
— А отец на фронте?
— Нет, он пожарный, их не отпускают.
— Ты у него одна?
— Были еще брат с сестрой, младше меня. Их мама грудью кормила, они без нее сильно голодали. Отец молоко приносил, а я хлеб из детского сада. Но еды не хватало. Повариха из столовой пятой ГЭС дала нам пшенную кашу. Я послушала отца, много есть не стала, а брат с сестрой были совсем маленькие, одному год, другой два, они ничего не понимали. Объелись этой кашей и на следующий день умерли от заворота кишок…
— Бедненькие.
— Мы остались с отцом, он начал встречаться с женщиной, воспитательницей из моего детсада. Она меня не любит. Все для своей дочки старается. Лилька на кровати спит, а я на полу, на пальто.
— А что отец?
— Он все время работает.
— Они тебя хоть кормят?
— Мачеха деревенская, из Калининской области, ей привозят продукты.
— Ты такая шустрая.
— Соседи меня просят за маленькими детьми присмотреть. И за это что-нибудь дают.
— А просто так к себе в комнату не зовут?
— Зовут. У нас есть один парень, он любит со мной разговаривать, кашей угощает.
— А это что такое, краски?
— Они Валькины. Я их у нее ворую.
— А она знает?
— Да.
— Тогда это не воровство.
— Не важно. Давай рисовать!
— Давай!
— Ой, что такое ты изобразила?!
— Это смартфон, в XXI веке он у всех есть.
— Фантастика!
— Что ты скажешь нам, детям XXI века?
— Работайте и не давайте себя обижать!
В прошлом побывала Севара Аллабергенова.
P.S. После войны мачеха выставила Тому из комнаты. Она жила на кухне. Спала под столом на матрасе, который дали соседи. Они же ее кормили. В 13 лет девочка приехала на швейную фабрику, где ее пожалели и приняли в ФЗУ. А в 16 лет Тамара селе за конвейер. Была неудержима в работе, выполняла пятилетку за два с половиной — три года. За это получила Орден Трудовой славы III cтепени и в придачу 400 рублей – деньги в советское время немалые. Когда большинство людей получали 100 рублей, Тамара Красовская имела 350. Накопила на квартиру в Купчино. Четыре раза была замужем, но фамилию недолюбливавшего ее отца никогда не меняла. Сейчас живет у внучки в Южном…
Ида и Вероника
— Что делают эти дяди?!
— Дерутся из-за собаки.
— Это драка?! Они стоят и пихаются.
— Вероничка, у них просто нет сил!
— А что они делят, собака-то не живая!
— Они хотят ее съесть.
— Ужас! А кругом столько мусора!
— Так город никто не убирает.
— И запах туалета.
— Канализация не работает. Люди выливают ведра прямо в Мойку, а у кого нет сил — из окна на улицу.
— Что ты несешь?
— Что нашла, то и несу – палки, картонку. В буржуйке все сгорит.
— Ты здесь живешь?
— Да, это Мойка, 92, рядом Дом учителя. Видишь, он почти весь разрушен. Заходи, не стесняйся!
— У вас нет замка?
— А он не нужен, никто не прячется.
— И света нет.
— Погоди, сейчас глаза привыкнут.
— Ой, как холодно!
— Скоро придет дедушка, растопим буржуйку, немного согреемся.
— А дедушка где?
— Он работает в райисполкоме. Ходит по квартирам, смотрит, кто как живет.
— Зачем?
— Чтобы не было людоедства.
— Ты так просто об этом говоришь.
— А что делать?
— Кто еще с тобой живет?
— Мама, бабушка и сестра. Папа на фронте.
— А где они сейчас?
— Бабушка спит, сильно не шуми! А мама с сестрой пошли на Неву за водой. Ее возят в бидонах на санках.
— Ида, мне страшно!
— Не бойся, Вероничка! Мы тут уже давно перестали бояться.
— Сколько тебе лет?
— Скоро девять.
— Ты говоришь, как взрослая, а сама такая маленькая.
— До блокады я еще и пухленькая была.
— Сейчас по тебе не скажешь.
— Мы голодаем…
— Я тебе из будущего кое-что привезла!
— Убери пока, бабушка не разрешает сразу много – плохо будет.
— Что такое голод?
— Ничего хорошего, все время хочешь есть! Потом привыкаешь и уже не очень хочешь. Сидишь и ждешь, когда дадут кусочек хлеба или крошечки. А еще в сон клонит. Мы жмемся возле буржуйки, греемся, кипяток пьем.
— Хлеба дают по 125 грамм.
— Да, иногда дедушка побольше приносит. Хлеб делит мама. Она нам часто отдает свою долю. Берем каждый свое и сидим потихоньку, сосем. А потом забываемся до следующего дня.
— А кроме хлеба что есть?
— Еще мама с бабушкой бурду варят. Из клейстера, который счищают с обоев, и из ремней, их режут полосками. Если долго кипятить, кожа становится мягче. Грызем ее, сосем…
— Город сильно бомбят?
— Уже не так. А поначалу был просто ужас. Самый страшный день — 8 сентября 1941 года. Тогда бомбили, бомбили, бомбили… Разгромили Бадаевские склады. Нас заставляют ходить в бомбоубежище, но мы стараемся быть дома. Прячемся под кроватями.
— Это же опасно!
— Нас как-то оберегает. В дом попало, но во флигель.
— Какой год был самым тяжелым?
— Прошлый, 42-й. Очень было голодно — кончились запасы. Сейчас прорвали кольцо блокады, работает Дорога жизни.
— Что вам говорят старшие?
— Что надо жить, мы победим.
— Это помогает?
— Да.
…
— Где это мы?
— У мамы на работе. Она шьет обмундирование. Иди сюда – смотри!
— Вижу женщин.
— Справа – моя мама. Они все время работают, спят по три-четыре часа в сутки. Чтобы не бегать с Васильевского острова домой, мама берет нас с сестрой с собой.
— Это вон та девочка?
— Да, ей уже разрешают пришивать пуговочки. Пошли обратно в наш уголок! Это моя кукла, ее сделали из обрезков и чем-то набили, смотри — даже лицо есть!
— Вы тут и едите?
— Да, нам дают тюрю.
— Что это?!
— Похлебка с водой и хлебом. А еще варят суп из крапивы, она в городе растет. Едим щавель и просто траву — все, что зеленое.
— Без жира?
— Какой жир?! Когда Бадаевские склады разбомбили, люди туда пришли и начали брать, кто сколько может. Дедушка принес домой целый бидон подсолнечного масла. Мы его растягивали. По Невскому шел трамвай семерка. Мама зашла в вагон, а там крысы бегают. Они на складах жили, и после бомбежки остались без дома. А потом не стало ни крыс, ни кошек, ни собак… Идешь домой – кто-то лежит на лесенке, кто-то около дома.
— Как это?
— Где умерли, там и оставались. Я помню у нас во флигеле на третьем этаже жила Варвара Никифоровна, прилетел сняряд, и она осталась лежать. А потом у нее кто-то ногу отрезал…
— Мамочки!!!
— Не бойся! Сейчас уже полегче. Скоро у нас будет урожай!
— ?
— Когда прорвали блокаду, нам дали огороды на Фаянсовой улице. Там мы сажаем картошку, морковку.
— Это далеко от центра.
— Так сейчас и в центре огороды. Возле Исакиевского собора засадили картошкой скверик. Все открыто, но никто ни у кого ничего не выкапывает. Люди помогают друг другу. Если ты плохо одет, дадут теплый платок, кофту какую-нибудь или штаны – люди умирают, после них много чего остается.
— А в школу вы ходите?
— Да, 237-я рядом с нашим домом. Она открылась в конце 43-го. Моя сестра учится и меня с собой берет. Там дают химический карандаш, его слюнявишь и пишешь. Нас водят в столовую, где есть шроты.
— Что это?
— Котлеты из сои, грубые такие, но вкусные.
— В школе много детей?
— Нет, их эвакуировали.
— А вы почему не уехали?
— Мама не дала…
— В городе легче?
— Нет, сама же видишь — холодно, голодно и грязно, но мы дома.
— Вы не моетесь?
— Уже несколько месяцев, только лицо споласкиваем.
— От грязи ничего не заводится?
— Хорошо, что ты не видишь, Вероничка! Очень много вшей, мы снимем рубашки, а они в швах, сидим и щелкаем их. Прилетай-ка лучше к нам после Победы!
В прошлом побывала Вероника Зыкина.
P.S. Во время войны папа Иды охранял на Ладоге склады с продуктами. Он погиб, когда войска пошли дальше. В 44-м улицы начали убирать. 9 мая 45 года был большой салют, осколок попал в Иду и оставил «шрам Победы». После войны ленинградцы пошли в бани, мылись в общих отделениях. Наша героиня работала в производственном отделе стройтреста. Муж был руководителем. Уже несколько лет Ираида Петровна и Роберт Александрович Ивановы живут в Южном.
Комментарии*:
*Комментарий можно оставить в разделе «Написать в редакцию»
